Татьяна Елькина Это другая планета. Разве?

Последний фильм Алексея Германа-старшего, окончательно доработанный и выпущенный в прокат уже после смерти режиссера, ожидался как некое откровение, последнее слово немногословного гения, который за всю свою жизнь снял только шесть фильмов. Нельзя сказать, чтобы в своих картинах он сказал что-то, о чем раньше никто не додумался, но он сказал так, чтобы можно было думать об этом снова и снова. Мы не знаем, каким бы был фильм, если бы его полностью сделал сам Герман-старший, но то, что в итоге получилось – это высокое искусство, шедевр уровня Тарковского, бесконечная выразительность, образность и глубина. Каждый эпизод – как бездонный колодец. Но зритель должен быть готов к тому, что режиссер вещает печальные истины. И на всякий случай – не стоит ожидать, что это точная экранизация произведения Стругацких. Формулировка «по мотивам» - исчерпывающая: от книги Герман оттолкнулся и поплыл туда, куда вели его собственные мысли.

Прежде, чем говорить о смыслах, которыми пронизаны ткани картины, нужно упомянуть о том, что режиссер сделал с актерами. Ходят легенды про то, как Герман заставлял их валяться в грязи и ездить в морги. Как бы там ни было, он сумел добиться от актеров образов, безупречных в своей чудовищности и реалистичности. Исполнитель главной роли Леонид Ярмольник охарактеризовал работу с Германом так: «Главное в этой картине - ничего не играть. У всякого артиста есть свое представление о своей профессии. Могу сказать, что мое представление Алексей Юрьевич изменил. Все равно мы, артисты, изображаем, а Герман требовал абсолютного проживания». В этом, может быть, одна из ключевых составляющих силы этого художественного высказывания.

Итак, начало. «Это не Земля. Это другая планета». После такого вступления можно было бы хотя бы отчасти расслабиться посмотреть «Трудно быть богом» отвлеченно, как некую теоретическую философскую концепцию. Но такому восприятию препятствует предыдущий фильм Германа-старшего «Хрусталев, машину!»: миры последних двух фильмов режиссера слишком схожи, практически родственны, а в «Хрусталеве» пространственные и временные координаты заданы совершенно земные и конкретные. В последней картине - «не на Земле» - от нас отстали лет на восемьсот. Тогда, может быть, стоит подумать о том, что мы уходим корнями в то самое «возрождение», которое сейчас переживают там?

С первых кадров – специфическое германовское художественное пространство, насыщенное бесчисленным количеством равноценно важных деталей, которые невозможно все заметить и осмыслить за те несколько секунд, пока кадр стоит перед глазами. И все же вся плотность образов ощущается и считывается где-то на уровне подсознания.

Призрачное и подробное пространство кромешного кошмара, который длится и никак не кончается: самое ужасающее воспринимается, как нечто само собой разумеющееся - не удивляет, не вызывает подозрений, что такого не может или хотя бы не должно быть. Весь этот мрак хочется назвать торжеством бесчеловечного, но в том-то и дело, что в бесчеловечном постоянно угадывается человек как он есть, с какими-то своими исконными исподними основами. Грязь, пытки, несправедливость, страх, жестокость, тупое смирение, гнусность, скотство – не есть ли это естественное пространство человеческой души? И в этом пространстве бессмысленно проявление противоположных качеств - оно не ведет ни к чему, не влияет ни на что – никто не озаряется светом, ничего не изменяется: серое живет, гнет, торжествует и воспроизводит само себя. Там не хотят перестать быть рабами, перестать ползать в грязи. Истязать и убивать тех, кого считают неблагонадежными – там обычное занятие, и оно вызывает не больше эмоций, чем у молочника - необходимость разливать молоко, а у дворника – необходимость мести мостовую. Там недоступно понимание красоты и гармонии, и чтобы не слышать чуждой их сознанию музыки, они затыкают уши и продолжают спокойно жить своей привычной жизнью, где грязь и смрад – обыденность, а проблески творческого мышления – неизбежная дорога на казнь, но вместо эшафота и топора – общественные сортиры.

Вмешиваться нельзя. Вмешиваться бессмысленно. Но можно ли терпеть это бесконечно? «Богу очень тяжело», - говорит главный герой фильма. Ну еще бы.

Густое серое месиво, человеческая глина, грязь и навоз, где ничего прекрасного не может расцвести, потому что все захлебывается, тонет и гниет. Но при этом там такая детская наивность, такая детская, не сознающая себя, жестокость, безусловная примитивность сознания – священная простота младенца или взрослого клинического идиота, искренне не ведающего, что творит. Они погрязли в мерзости, но как их судить, если они не в состоянии понимать, что делают? Они варятся в собственном дерьме – буквально и фигурально, не догадываясь, что могло бы быть иначе. И только кто-то извне надеется, что могло бы…

Это не на Земле, но это не утешает. Потому что узнаваемые образы не могут не спровоцировать вопроса: «А на Земле не так же ли?» И ответа: «Так же». Горькая пилюля к метафизическим размышлениям о том, кто мы, откуда и куда идем. Аллегория Алексея Германа-старшего исполнена пессимизма. И он целый фильм рассказывает, почему.