Леонид Большухин Чудо кончилось

Несколько дней назад умер режиссер Балабанов - не чужой человек для нашего города. В конце 1970-х он окончил переводческий факультет Горьковского педагогического института иностранных языков, а в 2005 снял в нашем городе фильм «Жмурки». Смерть Алексея Балабанова для многих стала огромной потерей.

О том, что он тяжело и даже, возможно, смертельно болен, заговорили около года назад. И то, что в начале было всего лишь слухами, затем было подтверждено сюжетом последнего фильма Балабанова «Я тоже хочу», и прямым признанием режиссера в интервью, что врачи уже приговорили его к смерти и то, что он жив до сих пор - это некое чудо.

А потом чудо кончилось, и Балабанов умер.

Сразу после сообщения о смерти режиссера я открыл несколько сайтов, где уже эта новость была, и прочитал первые высказывания на это событие на различных форумах. Стало очевидно, что на личность Балабанова и на его творчество существуют абсолютно полярные точки зрения.

Кто-то писал об уходе большого режиссера, мастера, создателя культовых фильмов, а многие с предельным раздражением говорили, что его творчество - это вообще не искусство, а лишь изображение «чернухи», что Балабанов сеет в душах ужас и его фильмы к искусству не имеет никакого отношения.

И за таким жестким неприятием Балабанова сквозило и нежелание видеть в его уходе и личную трагедию человека, и событие трагического характера для нашей культуры.

Пытаясь для себя определить масштаб всего сделанного Балабановым, пытаясь определить, чем он был не только для меня лично, но и для нашей культуры, я понимаю, что Балабанов был тем крайне редко встречаемым - особенно сегодня - типом художника, который шел своим путем. Во всех без исключения его фильмах любимый образ - это идущий или едущий куда-либо герой. Всегда движущийся с какой-либо целью. Герой Балабанова находится в постоянном движении.

Если суммировать все его фильмы, мы легко обнаруживаем их внутреннюю целостность, смысловую спаянность: из фильма в фильм герой стремится к некоей цели. И сам Балабанов как режиссер и мыслитель, как мне представляется, всегда видел цель и шел к ней кратчайшим путем. И этот кратчайший путь был путем прямого высказывания.

Балабанову было, что сказать этому миру.

И я бы позволил себе сопоставить позицию Балабанова с пониманием и отношением к миру юного Иосифа Бродского, впервые вышедшего на сцену актового зала одного из ленинградских вузов с чтением своим стихов. Когда Бродский прочитал свои первые стихи, среди которых были «Пилигримы», а затем «Еврейское кладбище», то сидевший в зале замечательный поэт Глеб Семенов был возмущен. Возмущен тем, что Бродский смеет читать стихи, в которых он, 20-летний юноша, делая лишь первые шаги на поэтическом поприще, слишком дерзко берет на себя право сразу размышлять о сущности поэзии, о назначении поэта, о его месте в мире.

Строки звучали дерзко, и почти банально. Нечто подобное всем своим творчеством осуществил Алексей Балабанов.

Он пришел в этот мир, чтобы искать ответы на вопросы. И у него было колоссальное мужество, мужество поразительное, мужество, которое он, бесспорно, оплачивал необходимостью постоянно преодолевать пресс общественного мнения - говорить о том, о чем говорить вследствие разных корректностей было не принято.

Он говорил, не стремясь никому угодить. Он нигде не стремился «подстелить соломку».

И, конечно, кинематограф Балабанова - это кинематограф прямого высказывания. Потому что для него искусство  - это пространство, где драматично, а чаще трагично решались бытийные вопросы - национальные, философские.

И мы видим, что от фильма к фильму Балабанов практически отказывается от профессиональных актеров. Они ему становятся не нужны. Потому что профессиональный актер несет на себе неустранимый знак искусственности.

Балабанов искал возможность говорить прямо, и мы видим, что постепенно его язык становится все более и более скупым. Потому что он идет не вширь, а вглубь. И нам еще предстоит оценить глубину его последнего фильма, который поражает своим мужеством.

Я думаю, что в истории мирового кинематографа не так много фильмов, в которых режиссер рассказал бы о своей грядущей смерти. Не условной, а реальной, не отодвинутой на годы, а ждущей за порогом.

И в формуле названия фильма «Я тоже хочу» предельно точно раскрывается желание любого человека в этом мире быть счастливым, детское недоумение от того, что мир не желает или не может повернуться к нему доброй стороной и светлым началом. В фильме есть несколько потрясающих сцен (на самом деле, их гораздо больше), и среди них, конечно, сцена, когда девушка, мечтающая обрести счастье, готова обнаженной бежать по сугробам.

И эта сцена пробега предельно скупа, но более мощного, эмоционального и очень адекватно выраженного стремления к счастью, может быть, русский кинематограф не знал.

А другая сцена, опять же - сделанная минимальным количеством средств, - это эпизод, когда один из героев, везущий к счастью своего отца, теряет его и остается рядом с ним, чтобы закопать его в страшной мертвой земле.

Более скупого и более точного выражения любви к отцу трудно вспомнить в русском кинематографе.

Балабанов как режиссер необычайно сложен и глубок. Существуют уже десятки умных, очень толковых рецензий, исследований, которые показывают, что буквально в каждом фильме Балабанова любая сцена, любой образ принципиально многопланов. Что Балабанов учитывает огромное количество подтекстов и сам создает огромное количество подтекстов в любом фильме. Прямота режиссера не публицистична и художественна, пластична, потенциально многозначна.

Но мы видим, что Балабанов как мыслитель был обречен на трагическое мировоззрение. Нужно понимать, что это именно форма обреченности.

Опять же проводя исторические параллели, можно вспомнить, как много лет назад противники Николая Некрасова говорили о том, что поэт паразитирует на теме народных страданий, и свои миллионы нажил, описывая страдания простого русского человека. Оппонентам Некрасова ответил Достоевский, сказавший, что если бы поэт хотел лишь только заработать на этой теме, то, получив состояние, он бы освободился от неё и обратился бы к чему-то более приятному, ибо обладал истинным лирическим даром.

Но сделать это Некрасов не мог просто физически, он не мог отвести взгляд от того, что изобразил в своем стихотворении «Размышления у парадного подъезда»:

«Этот стон у нас песней зовется,

То бурлаки идут бечевой».

Или из стихотворения «На Волге»:

«И не ушел бы никуда,

Когда бы, Волга, над тобой

Не раздавался этот вой».

Нечто подобное, но, возможно, более остро и болезненно происходит с балабановским отношением к жизни и России. Он обречен видеть трагическую изнанку бытия человека и русской действительности и не способен отвести взгляд от мира, где идет распад всех ценностей.

При этом нам еще предстоит осознать силу спасительного катарсиса, который есть в финалах очень многих фильмов Балабанова. Осознание трагичности бытия не сделали его циником. Очищающая развязка - не просто реализация идеи мести, которая, казалось бы, очевидна в «Брате-2» и в «Кочегаре». Это нечто большее, это вера в то, что человек, находясь в нечеловеческих условиях, находит некие силы сохранить в себе простые, неделимые положительные ценности. И знаменитая, ставшая культовой для нашей культуры фраза из фильма «Брат-2» - «В чем сила, брат?» - при всей ее простоте является тем вечным вопросом, на который нам предстоит отвечать. И сложность не в том, чтобы найти ответ, а в том, чтобы слово стало делом.

Балабанов видел героя, который знает ответ на этот вопрос, но, отвечая на него, ему трудно остаться  незапятнанным, в белых одеждах. Тем не менее, человек, который знает ответ на этот вопрос, четко видит границы между истинным добром и истинным злом. Балабанов ее видел.

Поэтому Алексей Балабанов - самый глубокий, самый трагический и самый настоящий режиссер начала ХХI века в России.